Перезимовала.
Отшумели, отгуляли запоздалые и скоротечные в этом году
вьюги февральские, стихло всё, вот уже и март подоспел, пожаловал – «здрасьте
вам». Пришёл март с нехолодными ночами – иногда пасмурными, иногда звёздными. А
луна в этом году в тень земную попала. Какое ни какое, а событие – один раз в
60 лет бывает. В марте утра запашистыми начинают быть. Ядрёно уже весной
навевает. Дни с полуденными обогревами в затишке проскакивают.
Проталинки-еланки в лесу с пожухлой бурой травой обозначились, и над ними уже
живность мелкая мельтешит.
Весна!!! И вот один из мартовских дней с низких, влажно дышащих
туч, забрызгал мелкий-мелкий дождик. Даже и не дождик, если разобраться, -
морось какая-то, туманная, но уже по-летнему тёплая. Синица сидела задумчиво на
самой верхушке ещё голой берёзы, что растёт около моего дома, покорно мокла в
этом дожде-тумане, вся расслабленная с опущенными крыльями, с обвисшим мокрым
хвостишком – такая смиренная и не похожая на себя, что я подумал: заболела.
Давно ли она, хлопотунья, по веткам шныряла челноком в поисках пропитания,
буквально совала свой клювик во все щели сарайные и щелочки, выдирая оттуда
что-то съедобное, настырно долбила в моё окно, если сальцо исчезло в кормушке и
крошек хлебных не было. А тут – на тебе! Пригорюнилась! Но нет, синица
отряхнулась от воды. Кокетливо оправила пёрышки на груди и тонюсенько кому-то
пропищала: свить-свить. И мне почудилось в этом мелодичном писке
печально-сладостное: «А что это было? Было-то что?» «А ничего!», - говорю я ей,
мысленно. Просто перезимовала и радуйся. Повезло тебе, что зима не холодной
была, а то бы…
Я проснулся в предчувствии чего-то радостного, праздничного,
с необыкновенной лёгкостью в теле, и даже не поверил в первую минуту что это –
явь, уже не сон. Куда делась боль в пояснице? В комнате полумрак, привычный
бумажный беспорядок на письменном столе. Вроде бы, ничего не изменилось. Но
почему так стало хорошо? Ах! Да вот в чём дело! За окном слышится песня
скворца. Милый ты мой! Откуда взялся? Сколько уж лет в станице скворушек не
видел и не слышал. И вот тебе на – поёт даже. Эта его весёлая песня и разбудила
меня, настроила, ещё сонного, на праздничный лад. Торопливо подошёл к окну, всё
ещё не веря в реальность. На дворе было тускло, мрачно. Монотонно, навевая сон,
шумел дождь, скорее, дождичек. Сырая, зябкая мгла обложила и небо, и землю. Так
же морочно было вчера и позавчера. Непогодь угнетала, давала возможность
застарелым болезням напомнить о себе резкой болью, из дома выходить не
хотелось, а тут…
Я поискал глазами «композитора-барда» и неожиданно увидел
его на карнизе под крышей соседнего дома – видать, прятался там от дождя.
Нахохлившись, припустив крылья, взъерошив мокрые пёрышки под горлом, он
самозабвенно высвистывал и прищёлкивал клювом, будто закликая весну, весёлое солнце
и синее небо…
Глядя в ненастное окно, я вспомнил октябрьский день прошлой
осени. Пролетая, стайка птиц расположилась на отдых в багряных кустах калины.
День был прохладный, но солнечный, один из тех, который можно сравнить с
прощальной улыбкой уходящего лета. Я тихо шёл по лесу и вдруг услышал
приглушённое, до боли милое и такое непривычное сейчас щебетанье, скурлыканье,
посвисты. Остановившись и приглядевшись, рассмотрел в редкой листве осенней и
певуна. Выцветший за лето до пестроты, от всего отрешённый, он пел, как бы в
забытьи, вполголоса, словно бы стесняясь, самого себя, этой неурочной песни. И
мне тоже тогда передалось его настроение. На душе сделалось светло. Скворец
прощался с летом, с родной землёй, но не чувствовалось тоски, безысходности в
его осенней песне, потому что не вечны тучи, не вечен дождь – будут в жизни
тёплые дни, будет любовь и яркое солнце. А остальное – ерунда. Всё перемелится!
Родина.
По-разному её ощущаешь, по-разному приходит то сокровенное, неподкупное
и очень личное чувство сопричастности к ней. Порой это случается в самом малом,
в самом неожиданном. Вот и в этот раз.
Ноги скользили по весенней влажной лесной подстилке. Будто в
распахнутые ворота прошёл я между громадных стволов осокорей с изумрудом
мшистости у их оснований, и остановился на круче берегового откоса. Внизу
мутным полотном потока бушевала моя любимая река. Только название у неё мужское
– Хопёр. А жаль! Любимые реки должны бы носить женские имена. Но, что
поделаешь!
На широкой глади реки переливались алые отсветы заката.
Плавя своё золото, солнце падало за горизонт. Земля займищная дышала
сладковато-паточным запахом лесной прели, набухающих почек и ещё чем-то
неописуемым. Каждая травинка – малорослая, весенняя, хрупкая, вставая на
цыпочки, провожало дневное светило на покой, а уставший за день синеокий
пролесок даже склонил перед ним свой нимб лепестковый, цветочный. Временами
накатывались волны речной, ещё холодной свежести, крепко сдобренные ароматом
оживших после зимы ив. Ивняки здесь растут повсюду, но, в основном, по песчаным
косам левобережья реки селятся по старицам красноталом, белоталом, ушастыми ивами.
Весной они первыми выбрасывают свою золотисто-зелёную зелень на радость
природе. И вот отсюда, с крутоярья, мне кажется, что на косах, на лугах и
дальше по реке – всюду опустились на пойму и неподвижно замерли на фоне чёрных «туч»
поздно распускающихся древостоев курчавые изумрудно-золотистые ивовые облака.
Да разве бывают такие облака?
По влажной прошлогодней листве, осторожно минуя первоцветы,
я прошёл к яру и, присев на замшелый пень, залюбовался-заслушался тихой музыкой
леса и реки, их унисоном, забыв, что приехал на рыбалку. Где-то в стороне
заворковали горлицы. Их ласковая весенняя ворожба слышалась из ощетинившегося усохшими
корявыми ветками дубняка. Я долго искал птиц глазами, пока не увидел влюблённую
пару на высокой сухой макушке старого дуба. Чем же заворожил их старый дуб? Издалека,
должно быть, из захопёрья, с луговой стороны им вторил ленивым бормотанием
кто-то непонятный, видимо, природный мистер «Икс». А в лесу, за моей спиной, в
лужах по-своему славили весну лягушки-квакушки, зелёные живые игрушки.
Неслышимые днём, сейчас они высовывались из воды пучеглазыми мордами и,
стараясь перекричать одна другую, надували пузыри. Вот базарные торговки! Эти
лягушачьи «концерты» бушевали повсюду: кваканье, урчанье (урыть-урыть), всхлипы
(ироть-ироть) слились в сплошной бурлящий звук, похожий на дружный дождь. И так
на душе стало приятно, хорошо, что вновь забыл я о рыбалке, на которую приехал.
Над хопёрским ярком с тяжёлым гудением пронеслись бронзовки
золотистые – жуки, называемые у нас майскими, звонко стукнулись о деревья и,
упав, затихли – сотрясенье мозга. Мягкая мгла медленно опустилась на лес, а затем
и реку. Перед глазами чуть дрогнула ветка ивы. По её лощёной, будто лаком
покрытой коре, карабкался шустрый жучок-паучок. И вдруг – щёлк! Лопнула
созревшая почка. Жучок-паучок тёмной капелькой мелькнул вниз. Через минуту
разорванная рубашка почки раздалась, и я увидел, как поднимается из неё, расправляясь,
светло-зелёный скомканный листочек. Надо же! Повезло! Присутствовал при
рождении нового.
Когда стемнело, и меж деревьев кудельными прядями всплыл туман,
я поднялся с замшелого «кресла» и вольно вздохнул. Какая тут рыбалка!
Красота-то! Жизнь вокруг! И костёр! И короткая ночь около него, с думами о
вечной молодости моей малой родины, моей любимой реки с её ивняками, песчаными
косами, лугами, лесами, озёрами и другими хопринками, о моей любви к ним…
Виктор Хопров
|
